«Да». Можно было бы просто кивнуть головой, только бы не отвечать чего-то неудобоваримого, лишнего и язвительного. Но она сказала это веское : «Да». Ровным тоном, смотря в одну точку, словно там, в дальнем углу, за портретом прабабки был выжжен этот ответ из двух букв. Произнесла его настолько неожиданно, что из обычных — слушатели стали восторженными и благодарными. Можно было подождать и аплодисментов, но почему-то они никак не начинались. Что-то в этой запутанной многолетней системе отказов поломалось. И еще раз, про себя отдалось это совершенно ненужное подтверждение. Такое дикое и неожиданно-смиренное.
«Да».
Ее никто не тащил на эшафот, ее никто не заставлял произносить этого, и никто не приставлял к ребрам палочку, угрожая выкрикнуть смертоносное проклятие, если она не перестанет «упрямиться».
Никто. Да даже намеков не было. Ни единого — за столько лет, ее как-будто бы вели к самому верному ответу.
Лестрейндж.
Только вот приятнее от этого как-то совсем не становилось. Даже реакция была совершенно не такой, как она ожидала. Наверное, сахарок выдавали только в 17. А сейчас уже поздно спохватилась, но все равно, спасибо. За благоразумие.
Спасибо, Беллатрикс. Ты сделала правильный выбор. Теперь вы вдвоем будете что-то там. Наследники и все такое. Цели, единство, кровь, какая-то еще очередная подхваченная вирусом зараза и мерзость. Почему мерзость — если это те же традиции? Те же. Традиции. Только они для женщин. Для Женщин, дракон бы их всех опалил, но не для бойцов. Для Женщин. Для таких как Нарцисса, например. Для таких как прочие другие девочки из прочих приличных семейств. Прочие. Прочих. Настоящие — тепло, ласка, забота, наследники и семейный очаг. Согласие и верность — покойническая утопия. Иллюзия семейного счастья, например.
Не с палочкой наперевес в агонической хватке. А выше по списку.
Не зарубцевавшиеся раны в дюйм длиной — а свежая, благоухающая красота.
Знает ли Нарцисса как пахнут паленые кости? А гниющие тела? Вряд ли.
Знает ли это приличная жена? Разве что если заходит на кухню проведать домовиков, а индейка к рождеству оказалась тухлее драконьего мяса на запрещенном рынке сбыта. И огневиски пахнет старыми носками, которые так и хочется кинуть в морду домовику лишь бы он перестал так нещадно халтурить и был опозорен среди своих сородичей.
Почему «да»? Драккл его раздери, она решила больше не думать, к инферналу эти формальности, хваленые попытки уйти от прописанной за много веков до — ответственности. К инферналу то, что она называет свободой. К инферналу все вообще — ради чего она держит это кольцо обороны? Чтобы не дай Мерлин на пальце не мешалось одно из очередного древнего рода? Чтобы не дай Мерлин ее не обременили бы смиренным высиживанием дома. Да кто бы посмел? Кому бы она позволила?  И к сожалению, на выдохе у Беллатрикс вышло это твердое «да».
Леди Лестрейндж.
А ведь самые первые «деловые переговоры» успехом не завершились. Упиралась и дергалась, психовала и показывала характер. Глупая, тебе же никто не желает зла, Беллатрикс. Все будет так же вольно, только еще тебе с полсвитка принципов.
Было бы еще понятно, если бы она твердила то, что говорят те самые — настоящие. Нелюбимый — они знали что ответить. Некрасивый, старый, никакой, да и вообще старшекурсник Булстроуд/Перкинс/Малкин был весьма неплох — они тоже знали. Но что отвечать на ультиматумы «нет» - без объяснения причины, да еще и на протяжении 9 лет — знать им было несколько не дано. Нет. «Я не хочу говорить на эту тему». И где-то там точка. Там, где надменно улыбалась Беллатрикс, выводя этот смертельный приговор из трех букв. «Нет».
Любить? Этого не существует, это миф, пародия, развлечение для идиотов.
Принимать? Вы свихнулись там все что-ли?
Быть опорой. Дань традициям. Так нужно. Неужели.
Уже-ли.
И в горе и в...гори оно все огнем. К мерлиновой бабке все это, «да».
Устала. Выдохнула. Сдалась.

Куда там истерики, куда крики в пустоту. Кончилось все ребячество.
И какой-то хрупкий мир в действительности, кончился. Как-то, «Редукто». Как-то случилось. Она никому не обещала, что не будет говорить что-то кроме «нет».
Она обещала себе совсем другое. Выстаивать Идеологию.
А уж с «да» или «нет», с кольцом ли на пальце — не уточняется. Так даже лучше - «правильнее», ближе к идеалам.
Радость-то где только от этой близости? Одной как-то легче отвечать за саму себя, да, Беллатрикс, да?
«Да». Тысячу, миллион тысяч раз, «да».

                                     ***

Около полуночи.
Графство Норфолк, Грейт-Ярмут.

-Твоя собачья звезда, кстати,
Беллатрикс сидит к нему спиной, ладонью, с зажатой в ней бутылкой маггловского виски, указывает куда-то вдаль, где по небу расходятся паутиной миллиарды светящихся точек. - Самая яркая.
Она улыбается и ненадолго замолкает. Трансфигурированные из камней стаканы уже никуда не годятся, кончик языка в очередной раз касается горла бутылки, — сегодня себе можно позволить еще с десяток вольностей. Все что угодно — обрывается тонкая нить своеволия. Она совершенно не знает куда приводит несвобода. И почему, она, собственно, хочет об этом знать?
Наверное логичнее было бы встретиться в этот бессонный вечер с Нарциссой — уж она-то наверняка знает об этом многое. Только вряд ли приличные замужние дамы аппарируют в другое графство ближе к полуночи. А ему логичнее было бы встречаться со сбежавшей Андромедой — делиться идеями, планами, у них же все похоже. Так же твердит вся семья — так же позиционирует это гобелен. Как там, бунтари, же, ну точно? Беллатрикс усмехается. Правила для непуганых идиотов, а на звездном небе все равно есть все из рода Блэк - ненавидь их, выжигай, приставляй другие фамилии — все, до единого, даже чертовы сквибы и магглолюбцы. Ее звезда вообще — львиная, гриффиндорская* В том-то, наверное, и вся ирония.

Волна прибоя касается колен, юбка из легкой ткани, насквозь мокрая — подол в мелкой крошке — прилипает к ногам. Стопы по щиколотку вязнут во влажном песке. В воздухе пахнет глубокой сыростью и солью, а значит и дышать, используя все возможности легких попросту невозможно.
- Я не знала, что ты разбираешься в древних рунах, - произносит она едва слышно, насмешливо, половину фразы заглушает шум волн и хруст влажного песка - Или вас там учат читать чужие шифровки? - Беллатрикс выделяет слово «там», после чего поворачивается к Блэку лицом. Про это ей едва ли хочется услышать, просто очередная практика в способности язвить. Фамильные взращенные ценности — такие же как «делать вид» и выбивать на сильные эмоции.
Домовиха, с час назад, отнесла к Сириусу клочок бумаги со специально искаженной рунической графикой и координатами места, преобразованными во время. Раз в полгода вполне сойдет такой способ, за неимением лучшего. Сов могли перехватить, а пойти под трибунал она предпочтет не за эту очередную блажь. Блажь кровного родства.
Кровь. Подумаешь, что он ненавидит это слово? Сколько уже можно «делать вид», пора бы уже и привыкнуть, что сильнее чем это — не будет, нет, да и не было никогда. А может это и не кровь — просто она привыкла оправдываться именно этим, самым чистым из всех существующих, словом.

-Стой! — она ставит бутылку на песок, касается его плеча левой рукой, сжимая в правой палочку. Конец наведен на неспешно прогуливающуюся по пляжу северную олушу. -Хотя...-палочка держит цель на олуше еще полминуты, и опускается.  -Мне не хочется думать, что вот это может быть анимагом. Я хочу думать, что могу тебе доверять, - она осекается. -А я не могу, так ведь, Блэк? Да? - она все еще не опускает свободную ладонь с его плеча. Так приятнее чувствовать. Так легче понимать. Так. Просто так действительно, легче. Ей тоже нельзя верить, категорически, верно, точно. Но они продолжают осваивать эту незатейливую игру — поверить хотя бы самому себе. А что до слов, то она уже полчаса ведет тему где-то около. Наверное, он и так все понимает. И наверное тоже, не очень хочет принимать это.
-Впрочем, оно совсем и не важно, - она прикусывает нижнюю губу, держа взгляд, будто цепляя, хочет видеть его реакцию. - Я дала согласие, Блэк, - ладонь опускается и безвольно ложится на песок, она пожимает плечами. И даже не знает что хуже — говорить ему восьмилетнему об идеях Темного Лорда и своих стремлениях — или сейчас, спокойно рассказывать о том, как она сама ограничивает свою свободу.
Потому-что не важно, как классифицируется первое — пусть даже желанием, но второе — невероятно точно называется предательством. То самое, что она скрывает под незамысловатой формулировкой - дать согласие.
Бездействие затягивается. Беллатрикс явно начинает это раздражать.
-Так что сидишь, кого ждешь? — она резко встает, мокрый песок царапает щиколотки куда дотягивается длина юбки, и не то что протягивает - всучает ему бутылку. - Я, вроде, понятно изъясняюсь, разве нет? - она наигранно улыбается, стискиваются зубы.
И действительно — проходясь по списку определенных заклинаний — на непринятие оппонентом можно и не жаловаться. Понимание к ним обычно приходит само. Только сейчас — едва ли до них. Идет волна, голос срывается в крик.
- Давай же,давай, выпей за новоявленную породистую суку, отличное скрещивание, прекрасную продажу — как тебе больше нравится! Где радость?! Я же счастлива, Блэк, разве не видно, акромантул тебя сожри, а?
Холодная вода прибоя, разбиваясь о берег облизывает ноги до колен, она делает шаг назад. И тогда она впервые невольно задумывается — почему это она захотела довериться именно ему — недобрату, недопредателю, или даже недоврагу.
И эта счастливица — пока еще Блэк, принимает только одну из всех подвластных алкоголю мыслей — сказки кончились, пора прекрашать играть в прекрасную юную волшебницу. Даже возраст уже не тот — а все туда же, в ребячество. Он же еще мальчик — ему еще дышать жизнью, наслаждаться, а она топит его в себе — чтобы он наслаждался той самой смертью. Зачем он пришел? Куда его все время тащит искать приключения на свою задницу? Плевать что звала, это ведь нужно было ей — ему-то зачем. Живи мальчик, пожалуйста, живи, сходи с ума с друзьями, продолжай свой яркий бунт. Сюда то сюда, зачем тебя принесли ноги, где неправильное слово и в грудь ударит яркий зеленый луч. Где твоя голова, Блэк? Где? О, Мерлин, как много вопросов.
Сколько ее предательств он простил и сколько раз предал сам? Каким по счету будет это - последнее. Все, и это к мерлиновой бабке, все!
Если уж и бежать от прибоя, то только в шторм. В два шага она ровняется с Блэком и закрывая глаза едва вдыхает. Соль, влага, алкоголь, только попавший на губы, табачный шлейф — сочетание прощания. Запоминать запахи гораздо проще, чем напрягать зрение. -Плевать, - на отдельных звуках ее губы соприкасаются с его, она вновь открывает глаза.
-Мне плевать, что ты об этом думаешь, - все так же громко, чувствуя его дыхание. Алкоголь начинает оттенять шлейф оставшихся ароматов, проходясь горечью по языку, под напором размыкаются его губы. Вот и долгожданный шторм — последний, наверняка. Все последнее — а перед смертью стоило бы надышаться. Прохлада смешивается с жаром углубившегося поцелуя - по языку вновь передается горячее проклятие. Пальцы правой аккуратно стаскивают помолвочное кольцо с левой руки - время еще есть - оно безвольно падает в песок, огибаемый очередной рассыпающейся с шумом, волной.

Волны распластались тихими и еле слышными шорохами, штиль заменил вседозволенность — пришло осознание. Она отлично чувствует помолвочное кольцо под своей ногой — крупный камень с болью впивается в босую ступню. Оно никуда не делось, не смотря на штормовой ветер и сильные волны, разбивающиеся о ее ноги. И ей никуда не деться. Куда бы она не пыталась сбежать, что бы она не пыталась уже сделать. Ей никуда не деться. Все слишком банально и просто — она уже чужая, и будет ли она снимать в порывах символ своей принадлежности или нет — никакой разницы — она все равно будет чьей-то. А хочется ли ей этой свободы? Что, если совсем и нет?

-Нет, прекрати,  - она срывается, как только его губы касаются ее шеи, смазанный на гласных от дыхания, шепот, становится практически неразличим. Ей хочется остановить это, пока все не зашло как в очередной раз — слишком далеко. Но вместо того, чтобы оттолкнуть его, ладони с силой  сплетаются на его шее — пальцы чувствуют тонкие кости. -Остановись, - снова в пустоту, словно она специально угадывает момент. Только для самой себя — на каждый жадный выдох, на каждый задушенный вскрик, приходится сокращение в грудной клетке. Его губы уже на ее плечах, а она все еще ничего не может сделать — первый порыв отвергает мысли, поддается желаниям, она чуть поводит плечом, и отодвинутая с целью удобства бретель платья сама опускается ниже, до предплечья, обнажая грудь. Она повторяет это и со второй, а после, чуть тянет на бедрах вниз, так и не отпуская одну ладонь с его шеи — платье ложится во влажный песок, накрывает чертово кольцо, она переступает,  и тут же, приглушенно — все погружается в воду. На талии держится нижняя юбка из тонкой ткани — от резкого порыва ветра она еще крепче прижимается к нему. Теперь Сириус чувствует ее еще больше — каждый изломанный стон, каждый глоток воздуха, любую реакцию ее тела на его прикосновения. Ладонь обхватывает запястье его руки — тонкое, аристократическое, Блэкское — как ее — только в бессчетное множество сильнее. Чья она?  Какая разница в чьих руках? Под кем она будет так же?  Нет, черт его дери, огромная разница. Через пропасть — разница. И все это чувствуется кожей — его поцелуи не смелые и язвительные в своем отчаянии, как у нее — особенные, плавящие, горячие, настоящие. Важно ли это сейчас, если необходимо все это прекратить. Да почему, мерлинову мать, он ее не слышит?  Может, сначала стоит выписать предупреждение себе. Поцелуи обрывает только жесткое и равнодушное, как только она собирается с силами, после стона прошедшего по всему телу, - Хватит!
Тяжелее всего подавить желание — руки огибают шею, запястьями она впивается в плечи Сириуса и отталкивает его от себя со всей доступной ей силой, и отходит на несколько шагов.
Только бы отдышаться — ее дыхание легко проследить по вздымающейся груди — ненасытное, то, которое сложно успокоить и подавить в себе. Он видит. Он знает — только теперь хотя-бы не чувствует. Она поворачивается к нему спиной и проходит по водной кромке — пару шагов, прочувствовать свободу.
Море — это свобода, волны — освобождение. Там, вдалеке, на острове, Азкабан — она даже не хочет поднимать глаза, - знает, что это еще одно жизненное предназначение, от которого в очередной раз, никуда не сбежать. Несвобода. Заключенная несвобода. Окольцованная. Интересное сравнение — кандалы по запястьям и щиколоткам со всего-лишь кольцом на безымянном. Неужели все настолько плохо?
Она снова поднимает взгляд на звездное, то самое, их, Блэкское небо. На ум приходит еще одна интересная ассоциация — она возвращается за очередной бутылкой, с силой откручивая  податливое горлышко. Куда еще дальше?
-Знаешь, они всегда хотели видеть меня лучшей, особенно мать. Если помнишь, астрономия, начальные курсы. Составить список из 25 самых ярких звезд. Все по простой логике — первая — Сириус, двадцать первая — Регулус. Пропасть -  не больше. Я не знаю какая была последней, двадцать пятой, уже столько лет — и смысла запоминать не было, - она делает глоток, и с застывшей на губах умиротворенной улыбкой, смотрит на него. - Тут другое.  Они ограничились двадцатью пятью. Догадываешься, какой по счету в том списке шла Беллатрикс? - она театрально выдерживает паузу, только что початая бутылка снова касается губ. - Двадцать шестой, Сириус. Двадцать, драккла им в задницу, шестой. Даже тут, ты понимаешь, даже тут! Я была вне этих чертовых табличных пределов. Они хотят загнать меня туда сейчас?
Уже загнали, успокойся. Они уже все сделали для того, чтобы только она была правильной.
Единственным ее отступничеством оставалась война. И она надеется бороться ей.
Смешно и глупо — искажение признанных обязанностей. Дети? Кому нужно продолжение рода, если даже нет уверенности, что это самое верное будущее — впереди.
На секунду, она даже задумывается, что хотела бы от Блэка сына — соединение всех их бунтарских качеств — чтобы он никогда не сдавался, чтобы после нее — он хоть что-нибудь, да выстоял. Ребенка от все-еще-ребенка. Это не решение. Решение, которое даже ничего и не изменит. Ее продолжение рода — в войне. Больше некуда. Больше — и незачем.
Что должно изменится внутри чтобы выжить? Будто только это слово - война заставляет ее содрогнуться всем своим существом, изнутри, выворачивая кровавое месиво. Только одно слово — чтобы выжить. Спокойствие и умиротворение никогда не заменят собой вседозволенность. Для нее. Не даруют персональную Свободу. Этого спокойно сейчас слишком много. От этой свободы — тошнит. Она обводит пальцами левой, свободной, руки его скулы. Последний раз — надышаться, запомнить, прочувствовать. Тело ноет от воспоминаний, и всегда будет изнывать при одном только взгляде, уже — в ничто, в никуда, в никогда больше. Она сгибает ногу в колене и подает вперед бедра — оно легко проходит между его колен — глаза закрываются, чуть приоткрытый рот, отзывается тремя резкими вдохами.
Что ты помнишь? Что?
Свое падение. Свой позор. Свою черноту, которую уже никогда не смыть. Свою кровь.
Ладони, комкающие простынь. Запястья в упор. Ноги обхватом по бедрам и тихий шепот. Острые поцелуи вперемешку со стонами. Покрасневшую кожу груди от соприкосновения с дешевой, грубой хлопковой тканью. Его пальцы по ее телу. То, насколько податливой она была в его руках. То, как она подчинялась своим желаниям.
Все. Грязь. Предатель рода.
Оба — предатели.
Пальцы по спине, сквозь ткань — по всем зарубцевавшимся выбоинам. Это больше чем война. Это больше чем преданность. Это чужое.
-Ты никогда больше меня не увидишь, - он знает, что это ложь — какая сложность увидеть ее в очередном бою, где он выманит ее к себе, и она, какой уже раз поддастся и согласится вести эту войну дальше.
Еще на дюйм ближе — языком по его губам, провоцирует, осторожно прикусывает зубами нижнюю и расплывается в хищной улыбке. На языке все почему-то кажется сладким — он проникает глубже, дарит очередную возможность дышать, - задыхаться жаром, как через минуту она обрывает и это. Ничего не было. Тебе показалось. Пальцы обводят его губы, касаются подбородка — рука опускается, и она отводит взгляд. Шепот громкий и вызывающий, похожий на крик, - Катись отсюда к чертовой матери, Блэк.
Она снова поднимает бутылку — дальше уже некуда, дальше нет ничего, дальше ничего не будет. Она словно останавливает время — язык касается рифленого горлышка, горчит. Давай, безумная, спасайся. Только так можно сбежать от самой себя. Она больше ничего не чувствует, почти так же, как когда под языком горчит лакрицей опиум. Она не хочет больше. Она не может. Ничего. Нужно жить, девочка. Выживать.
Она не слушает себя. Пальцы — тонкие, белые, нездорово бледные, оставляют следы, такие же, как на ней оставлял он, исследуя заново знакомые места — губы, шея, ключицы, плечи.
Глоток — первый, второй, третий, - она считает до десяти. Алкоголь стекает по губам, тонкая полоса стелется по телу, огибая грудь и пропадая на ребрах.
Смотри, наслаждайся.
Вдох. Некуда.
Выдох. Не сейчас.
Грудная клетка сжимается, трясутся руки, содрогается все тело, - она нагибается, чтобы поставить бутылку. Снова волны — только уже не чувствуются, только уже незачем — нижняя юбка мокрая и холодная, облепляет бедра.
Я не хочу выживать.
Я не хочу.
Нет.
Пожалуйста.
Я не они.
Нет.
Не-т
Не...
Не поднимая голову, она опускается перед ним на колени — покорность и вера. Кому ты веришь, Белла? Шум волн больше не заглушает ее всхлипы. В кого ты веришь? Это не слезы, это не просто слезы — она задыхается от них, не успевая перехватить пересохшими губами соленый воздух. Только вот удержать в себе слова — еще сложнее чем вдохнуть. Волна больно ударяет в спину. Кому ты по-настоящему верна?
-Забери меня, - не просьба или приказ— мольба. - Забери меня отсюда. Спаси меня от этого. Я не хочу больше так, - она не чувствует, что она говорит. Она не знает — ни за одно следующее действие она будет не в состоянии отчитаться перед самой собой.  Сейчас он — все для нее. Все существующее. Единственно возможное спасение. Свобода — в привязанности. Свобода — в зависимости. Заклейменная свобода. Пальцы, в дюйме от края футболки крепко цепляются за ремень на его джинсах, обхватывая хлипкие петли. Не прикасаться.
-Я не могу так больше,- она поднимает на него глаза и медленно проговаривает одними губами. - Прошу тебя.
Она никогда ни о чем не просила. Она никогда не умоляла и ни от кого не ждала помощи. Она презирала само это желание — помочь, спасти, защитить. Теперь остается только презирать саму себя — за слабость, за отступничество, за опустившиеся руки. Ничтожество. Слабость погубит ее, слабость утопит ее в себе, из-за слабости она проиграет войну. Она уже ее проигрывает. Ей нельзя думать ни о чем, кроме этого, ей — запрещено. Она уже не чувствует себя способной выстоять за свои идеалы — то, чего она всегда боялась. Она пьяна - этим можно оправдаться. Это всего лишь бред, это всего лишь блажь. Это не то, чего она на самом деле хочет.
Блэки не отрекаются и не сдаются. Блэки.
Да, практически-Лестрейндж?
-Пожалуйста...- просьбу едва слышно сквозь всхлипы истерики , уже исказившей ее лицо, глаза полны слез. Она не может успокоится. Она вряд ли этого хочет. Она знает, что умрет у него на руках в агонии, если он согласится. Камень под левой ногой, словно по недоразумению, не скругленный бесконечной волной, неприятно надрезает кожу колена. Соль начинает впитываться в кровь. Она слабо выдыхает. Он знает. Она будет умолять его убить ее, в истерике подобной этой. И она знает, что пути больше нет — а ему нечего выбирать из предложенного. Больно. Так тихо, что слышно, как разбиваются вдалеке волны — уже не рядом. Уже — не близко.