В переулке леденяще холодно, морозный мартовский ветер демонстративно ныряет и заполняет собой все пространство мантии, а она снимает перчатки, чтобы развернуть влажный от воздуха пергамент и наконец подвести последние приготовления к финальному рубежу. Корявые, сухие ветви дерева упираются в каменную кладку здания, на стволе, в темноте, белеет откровением лист, который тут же притягивает к себе внимание
Вы выпускаете своих детей на улицу?
Беллатрикс аккуратно расправляет его и читает записанное каллиграфической печатью ниже
Скоро они будут гулять только дома!
Пара десятков таких же вопросов — и с десяток ответов в стиле — теперь этого не будет. Со значимым окончанием «никогда, пока эти твари на свободе». В самом низу адрес — куда и кому можно подать прошение в Министерство, вплоть до поименного перечисления трех кабинетных лиц, ответственных за эту «оплошность». Оплошность была в них, твари — тоже они. Ее колдография огрызалась с отсыревшего пергамента, привязанного к полусгнившему стволу, вместе с рядом похожих. Их вытравленные Азкабаном эмоции покоились там же. Их мечты. Настоящие чувства и ощущения. Вскрытые, раздробленные, да проще будет выразить их отсутствие, чем петляющую, неуловимую нить осколочных связей и воспоминаний. Сейчас на это не было сил, не требовалось возможности — нерушимая идеология взяла верх -тот, который они давно и не напрасно ждали. Теплящаяся надежда полыхнула ярким пламенем и охватила целиком до полного проникновения. Единственный воспетый стимул к жизни воссиял — слишком гордо, чтобы это можно было не заметить. Она даже не скривилась в улыбке, и не огрызнулась, как ее бумажная копия — слишком хорошо она понимала то, что хотели донести эти люди, да только не тех они назвали тварями. До смешного, до страшного, до больного, самого разрывающего исподнее. Толика здравого смысла начала доходить и до масс — все разрушается Министерством уже изнутри. И времени что-либо менять, а тем более действовать у них нет. Не успели. Не изменили. Не победили. Лишь дали слабину, и не рассчитали все на несколько шагов вперед. Все свершилось без них. Потерявшееся в войне поколение, скоро будет оплакивать следующее. Они уже дали повод. Оплошность. Твари. Дети. Безопасность.  Последнее — троекратно повторяющееся слово в зарисованном манифесте. Она медленно отдирает лист от дерева и складывая его в четверо, поджигает в воздухе. Хоть какой-то прок от этого куска отсыревшей бумаги.
Лица на колдографиях, сминаясь, полностью растворяются в печатной краске и наконец исчезают прахом. Свой пергамент она кладет на низкую каменную ограду и окидывает взглядом присутствующих. Новобранцы. Избежавшие заключения. Не пойманные. Для нее, отравленной насквозь Азкабаном, всё равно одному - предатели. Все они были противны ей до отчаяния, отвратительны до судороги в ноющих суставах и покалеченно мерзки. Все, что она ненавидела, вместе с грязной кровью и их попытками найти какое-то место в обществе было воплощено в этом гнусном людском скоплении. И во главе этого — она, ответственная за разработку и выполнение. Атаманша полусгнившего отряда бойцов. Некоронованная приближенная правителя в несуществующем подобии власти. Самая лучшая отождествленная честь.
-Вы двое, - она кивает на несмышленышей-мальчишек, - займете второй этаж. Если верить дошедшей информации, комнаты, которым надо уделить особое внимание — четвертая слева по коридору , седьмая, и одиннадцатая. Особо одаренным — это абсолютно не означает, что всеми остальными можно пренебречь — источник не настолько проверен, чтобы я дала вам расслабиться. Любая попытка проникновения в здание , как и передвижения по нему посторонних - равна мгновенной смерти. Продолжим...
Беллатрикс только провела ладонью по плану, как за ее спиной раздался грубый, еле сломанный, мальчишеский голос, - А... если там будут дети?
Лестрейндж обернулась и попыталась всмотреться в темноту. Мальчишка впился в нее абсолютно чистыми глазами, не выражающими ничего, даже малейшую каплю беспокойства. Равно как и мозга. Равно как и элементарного познания в науке соблюдения дистанции. Такие глаза бывают только у закоренелых убийц и непроходимых идиотов. Дети. Снова. У многих из Организации они были, и возможно, эти слова коснулись их в первую очередь — каждый задумался о своем детеныше, который сейчас справляется со школьными заданиями, вдали от дома, так же подвержен опасности. Когда за спинами ее соратников были 15-20 летние дети, то за ее спиной было другое 20-ти летнее сокровище. Ее единственная дочь - война. Совершенная, прекрасная и любимая той же родительской любовью. Искаженный материнский инстинкт на такой же поломанной жизни.
Казалось, все ждут от нее какого-то ответа, подвоха, а юнец, судя по меняющемуся выражению лица еще и успел понять, что задал какой-то не тот вопрос. Ненужный, не важный, парализовавший его уточнение.  Она нашла в себе силы усмехнуться, и елейно парировала,
-Дети? Как я могла забыть...-она картинно подняла глаза к небу и сложила ладони крестом на груди, - Мы же обязаны сохранять жизнь всем маленьким беззащитным существам...-по голосу казалось, что она вот-вот расплачется, но внезапно появившаяся обреченность, так же и исчезла в никуда, сменившись стальным равнодушием. Среди присутствующих прокатился торжествующий смешок.
-Вроде тебя, ублюдок? - ей хотелось приложить этого мерзкого мальчишку о стену тут же, и не дожидаться, что он пустит под откос ее тщательно спланированное задание. Не дав ему  вставить слово, она продолжила, - Тебе показать, где нужно оставлять свои сантименты, упыриное подобие? - следующие слова были подобием монетной чеканки, настолько звонко они вскрывали морозный воздух, настолько звонко и одновременно с шипением они были произнесены, что закладывало уши, - Если я сказала, что ты убьешь каждого, кто будет там, или войдет, то ты это сделаешь. Ребенка, взрослого, старика, домового эльфа— мне абсолютно наплевать, кто это будет, если этот выродок будет мешать выполнению и достижению конечной цели.  Если проблема в том, что ты не знаешь,  что значит «убить» я снизойду до демонстрации. Других выродков, кроме тебя, я не вижу. Информация усвоена?  Продолжаем...

Вероятно, слабые потуги к показательной педагогике были не лучшей ее стороной, но мальчишка умерил пыл и старался слушать как можно внимательнее. И без этого было понятно — ее остерегались. Те, кто отправлялся с ней на задания, прекрасно осознавали, что от этой женщины можно ожидать чего угодно. И легкая язвительность, больше похожая на угрозу — была сотой долей того, что она могла преподнести оппоненту. Выдержанность — отсутствовала, чувство меры — как факт, такт — она не видела в этом интереса. Она перешагивала через тела и продолжала вести атаку, даже когда соратники сходили с ума от переполняющих эмоций. Она не давала и секунды на размышление, все нужно было делать сразу же, неукоснительно. Если несколько лет назад, она бы и растекалась мыслью, тщательно приправляя ее словами «для милорда», то теперь от нее шарахались и без этой литературной вставки. Все понимали это и так. Ее личной выгоды нет ни в одном задании, но то, что было приказано выше, она обязана исполнить в лучшем виде. Ее боялись постфактум. Ее боялись за невероятную возможность сохранить что-то похожее на рассудок — и за чистый фанатизм, ради которого она с готовностью дала бы на отсечение свою голову. Спорить с ней было дороже себе самому, даже уверовав окончательно в победу — ее осколочное сопротивление брало верх. Не словами, так боевыми тактиками. В любом случае заткнуть какому-либо полудурку рот она могла за одну сотую секунды. У нее было негласное право скосить ряды болванов, если того будет требовать ситуация. Насквозь пропитанная войной, в войне утопленная и выжившая, с гниющими ранами прошлого, бессознательная — она обрела гораздо большую веру, чем при первом появлении в Организации. И ничего не могло остановить ее в этом повальном посттрибунальном стремлении.
Она никогда не отречется. Она никогда не сделает шаг назад. Она никогда не даст право на жизнь тем, из-за кого потеряла 15 лет своей.

Через несколько минут после оглашения всего плана, они аппарировали к зданию, принадлежащему одному из министерских чиновников высшего разряда. В то время как она предписала остальным прохаживаться по этажам в поисках необходимого — сама она встала на оборону здания по периметру. Одна. Если принимать в внимание, что Орденских собак могло прибыть значительное множество, да и они осознавали важность в защите именно этого участка от незаконного вторжения, то одной находится было как минимум — опасно, а доходя до самого максимума — слишком глупо. Однако, она не думала, что так она подвергает кого-либо опасности. Нет ее, этой опасности, не существует, а после клетки — и подавно. На деле — из осколков Организации, никто не мог бы помочь ей с защитой, никто уже, слишком они привыкли за десяток лет защищать только свои шкуры. Слишком зря. Слишком самонадеянно.
Слабая сторона здания — пройдена на «ура». Тут же, единственный поворот выбивает ее из торжественной тишины, резко вырванным заклинанием, летящим под острые отсчеты сердцебиения. Первые две вспышки проходят мимо. На третьей - висок отдает болью во всех конечностях и она чувствует как медленно стекает по щеке кровь. Забытая, ни с чем не сравнимая нежность. Заглушающая боль и боль усмиряющая. Вдох до предела возможности легких. Все начинается заново. Вкус крови после Азкабана — как курс реабилитации для психически несовершенных больных, расходится ядовитым, горячим пламенем по шее.
-Petrificus Totalus, мгновенно летит в девчонку, пустившую в нее невербальное. Несколько шагов в направлении полуживого тела, в готовности отразить атаку, которую никто не ведет. Она осторожно поправляет волосы, заведя за ухо прядь с полувысохшей кровью, охватывая взглядом периметр. Ей кажется, что она была готова ко всему, даже к полному составу Ордена на нее одну, но только не к этому. Она была уверена в том, что все ее эмоции были подавлены тюрьмой. Еще ни одно мгновение не могло вывести ее из кажущегося равновесия. А сейчас оно резко сорвало все примерное и еле-ощутимое сразу. Кончики пальцев резко похолодели. 15 лет отошли назад, возрождая из небытия то, на что им давалось негласное право — забыть и не помнить вовсе. Только вот забыл ли это кто-нибудь из-них?
Легкие больше не справляются с подачей кислорода, ниже ребер все сжимается в комок, сглотнуть не представляется возможным, животная ненависть горит адовым огнем, и тут же тушится слабыми всполохами воспоминаний, смешиваясь с волнением. Какого драккла? Зачем? Последние вопросы глушатся в мыслях, и чем стремительнее палочка поднимается выше, прямо в цель, тем больше она ощущает неспособность это сделать. Гортань словно ошпарило, и она не вольна ничего произнести, настолько болезненно сводит скулы в мертвой хватке. Через два шага, оказавшись на расстоянии около десяти метров, она опускает палочку, -Я не буду атаковать со спины, Блэк,  когда он оборачивается, она застывает не в силах поднять руку снова, готовая попасть под десяток заклинаний.
Но уверенная в одном — сейчас он не будет этого делать. И в том, что за эти чертовы 15 лет для нее — он совсем не изменился.

-Фелисити! - голос бармена Тома преисполнен восхищения, но она даже не оглядывается по сторонам. Вечером, в забитом баре и так тьма гостей, которые обращают на нее слишком много внимания. Изумрудное платье стало тесным в груди и сильно натянулось на бедрах, вдобавок став короче. Но если выбирать не приходится, то и такой вариант вполне сносен. Янтарный огневиски — очередная четверть стакана равномерно оседает на стенках от ее легкого взбалтывания. Только это способно побороть охватившее ее волнение , и ей плевать, что на это она потратит полчаса своего драгоценного времени. Среди тысяч лиц ее и так никто и не заметит. Слишком непривычно лишь видеть длинные, прямые рыжие волосы, которые закрывают даже вырез на платье. Внезапно, кто-то резко накрывает ее ладонь, держащую стакан, своей, и она в недоумении поднимает глаза. Привычка сразу же направлять на подобную мерзость палочку ослабла после нескольких стаканов с терпким напитком.
-Фелисити! Смотри-ка, тебе что, выписали премию во «Флориш и Блоттс»? Совсем зазналась? - снедается вопросом бармен, когда она еле успевает одернуть свою руку. Так значит, ее зовут Фелисити. Фе-ли-си-ти. Непривычное, светлое, легкое имя. И достаточно трудное для запоминания, примерно как выдернутые фразы из русского языка, вроде драс-твуй-те и да-сви-да-нья, которые часто произносил Долохов. Она даже не думает, что ответить на этот пас, слова после очередного глотка подбираются сами собой. Напряжение потихоньку сбавляет свои обороты.
-Ну и с чего ты так решил? Какая, к мерлиновой заднице, премия? - Том тут же отвечает, и она начинает понимать, в каком моменте был очередной просчет, но было ли ей на самом деле до этого дело? Она и сама не знала, хочет ли быть неузнанной, или скорее сразу же дать ответ на то, как она здесь оказалась.
-Платье от «Твилфитта и Таттинга», дорогуша, мантия, судя по всему — от них же! - с восхищением отвечает бармен, - Это же стоит чертову кучу денег, Фелисити! Последний раз я такое тут видел только на нечаянно зашедшей госпоже министре. Да и вообще, - он усмехнулся, - Какая-то ты сегодня сама не своя — даже спину держишь, пытаешься выдать себя за аристократку и наконец-то охмурить нашего постояльца?, - в этот момент, Том по-дружески похлопал ее по плечу, - Из тебя, прости меня, милая, как бы ты не старалась, ничего не выйдет, это же Блэк. Не хочу тебя огорчать, но ты зря потратилась на такую красоту. Какой уже раз ты ищешь с ним встречи, Лис, какой? И какой раз ты потом надираешься в этом самом баре, заливая мне слезами всю стойку? - на этих словах она улыбнулась, а внутри все потеплело от того, что хоть с чем-то она попала в самую точку. Такого абсолютного попадания за полчаса нахождения в «Дырявом котле» она даже не ожидала. Осушив одним глотком оставшееся огневиски, и выкладывая Тому на стойку около пяти галлеонов за выпивку, она перегнулась с барного стула, и спросила полушепотом, -Так вот, в какой комнате он остановился?
Старина Том на удивление оказался предельно честным, она сразу же узнала помещение, в котором уже была. Незаправленная холодная постель, пустое пространство, неказистый вид из окна. И запах. От которого одновременно жутко и приятно — его запах, который теперь она способна узнать из миллиона, после того, как чувствовала его на своих волосах. Сколько есть у нее времени на благоразумное одиночество она не знала. Но только минут двадцать из всей бесконечности — в образе Фелисити. Она сняла мантию и положила ее к изножью кровати, сама тем временем продолжая сидеть на самом краю, ближе к прикроватной тумбочке. Пара шорохов за дверью, и ей казалось, что она вжимается от волнения в кровать. Чтобы такое было с ней? Такое? Трясущихся от волнения рук у нее не было даже после убийства.Что это сейчас?И какого черта эту теплоту угораздило проснуться внутри нее. Когда ручка двери натянуто повернулась, она полностью приковала свое внимание к двери. Она пришла сюда затем, чтобы сразу поблагодарить его за то, что он сделал для нее тогда, а после этого показательно уйти, больше никогда не желая видеть снова. Только желание было каким-то надуманным, и на смену ему приходило абсолютно иное. Понял ли он, что перед ним не Фелисити? Это уже было не особенно важно, когда он закрыл дверь, припаяв ее для надежности заклинанием, а она молча встала с кровати и сделала шаг вперед.
Убивающее молание, которое должно было раздражать, скорее только сглаживало напряженную обстановку и успокаивало. Этот решительный шаг до Блэка — и невозможность сказать это пресловутое «спасибо»,что застряло комом в горле — какая-то идеальная иллюзия спокойствия. Которую, за всю свою жизнь она почувствовала третий раз. И очередной — рядом с ним. Она не думала о ненависти, о внутренней боли, она не чувствовала необходимости читать ему нотации, она чувствовала тепло его тела. Вплотную прижатая к нему, она ощущала его дыхание, касаясь кончиком носа груди. В ее ладонях были крепко сжаты ладони его. Она очень хорошо чувствовала, как платье снова становится ей идеальным по фигуре, а волосы как и раньше — черными неидеальными локонами. Тот Сириус, которого она помнила — милый и смешной мальчишка, такой ей родной и близкий, воплотился в этом Сириусе — повзрослевшем, искуственно состаренным войной, чуждом ей. Беллатрикс молчит и еле дышит, а ладони все крепче затягиваются на его запястьях — как-будто он грозится исчезнуть примерно так же, как и личина бедняжки Фелисити. На спину, которая не скрыта вырезом, опускается его правая ладонь. Несколько грубых шрамов, которые никогда не заживут, заставляют помнить о войне и ее присутствии. Только вот присутствие Сириуса вконец крушит и это восприятие реальности. У него есть похожие, и проводя ладонью по его спине она задерживается на каждом из них. Она так и не найдет в себе силы выговорить это «спасибо», ни горячо касаясь губами его шеи, словно заученно, она повторяет то, в чем смешивается и любовь, и презрение, и спокойствие с ненавистью - «Блэк...». Это и ее родство с ним — и их общее единство, наследие на самых последних изломах. Это «Блэк» с предыханием, касаясь ключиц и выступов, натягивающих до белизны и без того бледную кожу. «Блэк» - в каждом прикосновении кончиков пальцев и губ. «Блэк» в каждом ударе остывшего сердца. «Блэк» в каждом его и ее движении. В каждой клетке снова получившего право на жизнь тела. В этом было все — и прощение и немеющая, приносящая отчаянное удовольствие боль. Обретая через себя подобных — себя самого они приходили в состояние умиротворенной стабильности. На все остальное было наплевать. Настолько, что в голову даже не закрадывались подобные мысли.
Она — совершенная Пожирательница, женщина, в крови которой и без войны настоящей — все время кипит она. И он — Орденец, еще совсем юный мужчина, с такой же дикой, отчаянной кровью. Все, что они делали причиняло удовольствие и приносило едкую боль. И, как оказалось, это было именно то, что им нужно.

Застывшее в воздухе полуприветствие, сжатые зубы, чтобы не сказать лишнего и искренний взгляд прямо в глаза. Отчаянная, острая боль прожигает тело изнутри, вскрывая каждую клетку возродившегося тела, вновь обретшего чувствительность. И это гораздо больнее осколочной раны на виске. Больнее поражения. От нее хочется закричать в голос, только чтобы не чувствовать, только чтобы заглушить  боль во вспоротых ржавым ножом зарубцевавшихся ранах. Призывать его к какому-бы то ни было ответу — дурной тон. Обращаться к нему, как к противнику — означает вскинуть палочку и сиюминутно приложить его хотя-бы банальнейшим «Stupefy» . Только вот ни того, ни другого она не может себе позволить. Настолько сильно вырывается остро бьющееся сердце из слишком тесной грудной клетки. Задушенное Азкабаном сознание даже не постеснялось преподнести ей воспоминания на блюде. Задушенная годами борьба — преподнести хотя-бы на пару минут — его одного, посреди поля боя, оставив в слепом смятении, заставив совершить наиглупейшую ошибку — бездарно терять время.
На каждый ее размеренный шаг выпадает ровно секунда, на каждую отдачу этого еле совершенного движения — ноющее сопротивление. Она впервые чувствует себя потерянной. Она не знает, что она должна чувствовать на самом деле. И что делать, если воспоминания диктуют тебе один путь — а настоящие желания — абсолютно противоположный. Она вдыхает полной грудью, губы кривятся в искусственной усмешке, немота во всем теле медленно отступает. Быстро вскинутая рука даже не дрожит, она делает последний, максимально возможный шаг, и ее палочка практически соприкасается с ним. Ни одного заклинания, ни одного предупредительного, и даже ни одного показательного. Он слышит ее тяжелое дыхание, и только тогда, поравнявшись в ним, она шипит сквозь зубы, - Тебя предали твои же грязнокровки, твои «соратники», которых ты наверняка причислял к ним же, тебя бросила на произвол твоя вера. Твоя хваленая сторона  «защиты» загнала тебя в камеру без суда и следствия. Ничего живого не осталось, ничего целого....- будто они и не прощались, она продолжает выводить слова едким шепотом, продолжая целится к него, - Какого черта ты делаешь? Тебе было мало показательных выступлений? Мало!? Показная гриффиндорская отчаянность? Нарываешься на легкую смерть? - пальцы перемещаются по древку палочки, а она все еще не может отвести от него взгляд. Чем больше проходит времени, тем вероятнее и его атака. Направленный в самое сердце конец палочки больше не дрожит, - Считай, что ты уже ее встретил, - уверенность растет с каждой секундой. Чем глубже она делает вдох, тем сильнее выделяются ключицы на бледном теле с невысыхающей тонкой, обволакивающей дорожкой крови по шее. Только чем дальше она заходит, тем сильнее воспоминания берут верх над реальными эмоциями. - Я ненавижу тебя, Блэк, - сказанное, словно срыв в пропасть. Палочка медленно опускается. Та, которая яростно выражает свою ненависть в «Круциатусе», просто не смогла предъявить ее иначе.

Отредактировано Bellatrix Black (2014-08-05 16:29:55)